Зачем Сорокин жарит детей в рассказе «Настя»?

Умению Сорокина играть в жанры, уже давно стоит перестать удивляться. Это действительно великий русский писатель (далее — ВРП), который деконструирует язык и языковые формы, чтобы создавать, а точнее лепить из них, как петухов из навоза, новые.

В новелле «Настя» он достаёт из морозилки русскую усадьбу в формате классической русской литературы, размораживает её и начинает зажаривать в печке на медленном огне, причмокивая. Из неё сочится жир, текут соки, а Сорокин систематично, с точностью хирурга, препарирует эпоху русской действительности (а точнее — бездействия) конца XIX века.

Итак, на дворе 6 августа 1900 года. За околицей и в умах — царская Россия. Сервильность, которой прикрывается бесправие. Приглаженность, из-под которой торчит традиционное для местных широт слабое следование законам и нормам (за исключением одной). Манеры, за которыми уже давным-давно никто не стоит.

Сорокин выворачивает наизнанку царскую Россию, демонстрируя в ходе повествования её зловещую и параноидальную сущность. Империи остаётся жить ещё чуть больше 15 лет. И убивание детей в рассказе это не то что вы подумали, а метафора на уничтожение Великой страны, потому что ребенок в патриархальной царской России – это наследник, человек который продолжает твое дело.

Одновременно с этим в рассказе можно увидеть и изобличение семейных порядков дореволюционной России. И если девка по Сорокину — это Россия, то чему тогда удивляться, когда спустя столько веков подобного отношения к себе она в один миг подняла голову и не захотела лезть в печь.

Ещё одна сторона шоколадной медали творчества ВРП в данном конкретном рассказе — преодоление т.н. «самости», человеческого. Настя должна преодолеть себя и устраивается удобно на лопате, прижав ноги к груди. Её мать — с таким же диагнозом. Преодолевает себя, чтобы не портить людям праздник. Не зря за ужином гости так много внимания уделяют идеям Ницше.

«Настя» также до краёв наполнена различными отсылками к поверьям и сказаниям. Например, фамилия Мамут, которую носят аж два персонажа новеллы, принадлежит очевидно какому этносу. Одна фамилия — и вот вам уже кровавый навет — и дело Бейлиса в частности, и кровь младенцев, как ингредиент мацы всплывают в памяти без лишних усилий. Вынь из печки да положь на тарелочку, как говорится.

А подготовка 16-летних девочек к запеканию в печи весьма отдалённо напоминает древний обряд посвящения детей во взрослую жизнь. Этакий обряд инициации, к которому, по сути, обращается абсолютное большинство наших сказок.

И, наконец, ружьё, которое не может не выстрелить. Каннибализм. И тут любопытно наблюдать за мотивами героев. Если Сергей Аркадьевич ест свою собственную дочь, как он сам считает, из идеологических убеждений («преодоление»), то Мамут-старший является каннибалом чисто из гедонистических соображений.

«Настя» Владимира Сорокина — это Ницше для самых русских. Канат над бездной великой русской культуры и не менее великой русской трагедии, на котором мы до сих пор болтаемся, боясь отпустить его. И кто знает, быть может, и правда лучше в печку?